убедительный мираж эмоции, вдох и выдох переживания

"Я разлепил глаза и приступил к ежеутреннему обряду: не вставая с кровати, собирать до кучи окрестный мир, оставленный без присмотра на несколько ночных часов. В левом окне я с удовлетворением обнаружил красное кирпичное здание школы и облако над ним. В правом — исполинский тополь на изрядном отдалении, за счет чего он почти в полный рост умещается в оконном проеме. На ветру дерево мелко содрогается всей кроной сразу, и кажется, что пританцовывает на месте. Эти “два притопа, три прихлопа” скрашивают мне скверные дни тоски и немочи. Все, вроде бы, обреталось на своих местах. Звуки тоже по преимуществу были известные. Немолчный шум машин по переулку, привычно принимаемый здешними обитателями за тишину, внезапный всплеск матерка (видимо, кто-то, подавая из подворотни задом, наглухо перегородил проезд); воробьи разорялись, как и положено, листва шелестела, как должно, а вот, наконец, слух различил нечто новенькое — ну-ка, ну-ка… Сквозь зелень у сталинского дома напротив и сложный уличный гомон доносилось очень знакомое ритмизованное картавое завыванье, слов было не разобрать. Но спустя несколько мгновений я новый звук истолковал и успокоился: кто-то Бродского крутит в записи, или по телевизору передают, или по радио… Утренняя инвентаризация завершена — подъем. За второй порцией кофе, окончательно отойдя ото сна, я спохватился, что, вообще-то говоря, нечаянно стал свидетелем удивительной живучести поэзии. Голос автора раздавался и мог быть узнан не в тепличном музейно-библиотечном затишье, где на всякий шорох недовольно косятся, а запросто сосуществовал с другими, обыденными и драгоценными, звуками улицы — и ничего: улица только выигрывала. Ей-богу, такой будничный триумф стоит любой премии! Но о такой жизни поэзии и, главное, уличном невозмутимом признании за ней права на такую жизнь лирик может только мечтать."Из выступления Сергея Гандлевского на вручении премии журнала "Знамя" 2007. Mood:nostalgic

genius loci - связь человека с местом его обитания - загадочна, но очевидна

Или так: несомненна, но таинственна. П. Вайль. Гений места. СТАМБУЛ - БРОДСКИЙ Каппадокия. Нигде. Из Стамбула летишь в Анкару, где половину времени убиваешь на мавзолей Ататюрка, но не жалко, потому что после воспоминаешь. Помимо родных ощущений, поучительно и смешно: следуя заветам Ататюрковых секулярных преобразований, преемники так увлеклись истреблением исламских аллюзий, что мемориал получился фантазией на тему греческого храма. Дальше путь лежит в глубь Анатолии, которая всего лишь азиатская Турция. Но привыкнуть к этой книжной античности непросто. Звонишь в справочную, чтоб уточнить номер, барышня спрашивает: «Стамбул-Анатолия или Стамбул-Фракия?» Долго едешь на юго-восток по Галатии и Каппадокии, по непроглядным степям, где монотонность ландшафта каждые тридцать километров прерывается руинами караван-сараев, мимо огромного соляного озера, на берегу которого стоит сувенирный сарай, торгующий комками соли на память, - к плато Юргуп, к долине Гёреме. Здесь, в Каппадокии - одно из диковиннейших мест на свете. Горы из мягкого вулканического туфа обдувались ветрами и веками, превращаясь в то, что кажется фокусами Антонио Гауди, - в фигуры причудливых плав­ных очертаний, которые, за неимением леса, служили укрытием и жильем. Раньше сюда не приходили - здесь оказывались. Сюда несла центро­бежная сила империй. В этих пустых местах был наместником Цицерон, здесь Кир бился с Артаксерксом, Сулла с Митридатом, арабы с византий­цами, здесь проходили гоплиты и пелтасты Ксенофонта, который написал об этом походе «Анабазис» - великую книгу, простую и волнующую. Сюда поместил Бродский действие своего стихотворения о природе и истории, о природе истории - «Каппадокия». ( Read more... ) Волчки Аллаха. Живой ко­вер. Пестрые цветы экстаза. ( Read more... ) Экстаза ждут, к нему готовятся, к нему готовы. Как к приливу вдохнове­ния - поэт, которого так охотно сравнивали с дервишем, с юродивым, чей смысл - быть бездумным проводником (ладонь вверх, ладонь вниз) боже­ственного глагола. Нет ничего дальше от поэтической позиции Бродского. Поэт - храни­тель. Остается только то, что заметил художник: « ... Полотно - стезя попасть туда, куда нельзя попасть иначе» «Ritratto di donna» - «Портрет женщины») . ... Она сама состарится, сойдет с ума, умрет от печени, под колесом, от пули. Но там, где не нужны тела, она останется какой была тогда в Стамбуле. Фиксация в вечности дается поэтическим заклинанием. То же относит­ся к историческим событиям и природным явлениям. В стихотворении «Каппадокия» наблюдающий за битвой орел, «паря в настоящем, невольно парит в грядущем и, естественно, в прошлом, в истории... ». Время сжимается, напоминая о байроновской метафоре: «История, со всеми ее огромными томами, состоит из одной лишь страницы…» У Бродского страницы истории исчезают вместе с человеком: « ...Войска идут друг на друга, как за строкой строка захлопывающейся посредине книги ... » Только в присутствии человека обретает смысл природа: «Местность... из бурого захолустья преображается временно в гордый бесстрастный задник истории». Временно - потому что с исчезновением человека «мест­ность, подобно тупящемуся острию, теряет свою отчетливость, резкость». «Все мы, так или иначе, находимся в зависимости от истории», - пишет Бродский. Но и история - от нас. История жива словом. Носители слова обеспечивают истории вечность. «Это уносят с собой павшие на тот свет черты завоеванной Каппадокии». Так унес с собой Иосиф Бродский - Каппадокию, женщину со стамбульс­кого портрета, Стамбул: все то, чего коснулся взглядом и пером, о чем успел сказать.