«…здравствуй моя старость, прощай моя юность…» Саша Соколов

Молодость? Хлынула. Как? Apassionato! Да очевидно ли это? Достаточно ли все сие зримо? Ощутим ли неложный пафос великого мимолетья? Надеюсь. Ведь только подумайте: хлынула, захлестала, грянула, и вот - вот уж, впрочем, и отлетела. Прощай, же. Слова мои о тебе да будут нетленны. И ничего, что из окон нашего кабинета в Потешном дворце, где составляются настоящие строки, мы не имеем вида на жительство суетливых кварталов неунывающей бедноты, ибо он открывается на торжественное великолепие Александровских палисадников; ничего ­мы и отсюда, чрез велеречивое лепетание лип словно бы различаем надтреснутый, как пластинка, голос Булата - бродячего музыканта тех светозарных дней. И хотя главный ключ его был минор, трубадур забредал на наши пирушки желанным гостем и украшал застолье, как мало кто. А потом, где-то ближе к концу биографии, он забрел к нам в послание. Очарован явлением старомодной, как танго, латиноамериканской луны, он перестроил свое укулеле на залихватский лад и посвятил нам ноктюрн на мотив нестареющей «Девочки-Нади», этой непритязательной лакомки: «Наступила noche, Выкатилась luna, Здравствуй, моя старость, Прощай, моя юность,» пел он. Куплеты его оказались пророческими. Минуло каких-нибудь полстолетия - и все оказалось в прошлом. Настала пора простре­лов, пора выписывать руководство по одиночеству, пособие по неспособности, самоучитель небытия; ибо где же учитель? И насту­пила пора окончательных мемуаров, последней, мандельштамовской прямоты. (Палисандрия) Location:в Палисандрии Mood: apathetic Music:укулеле AL DI MEOlA

День рождения Саши Соколова.

Как-нибудь, устранившись от бразд правления, я напрягу остатки своей позапрошлой памяти и составлю для Вас мемуары орловского скакуна Е. В. Императрицы Российской, в шкуре которого мне довелось побывать в одном из предшествующих преображений. Задуманная эпопея охватит последнюю четверть печально известного восемнадцатого столетия. Ретроспективно переосмыслен­ная и наполненная событиями большого социально-политического звучания всклянь, четверть эта предстанет пред моим благодарным читателем в резком, трагическом свете личных переживаний любящего жеребца. «Воровать - так миллион, а любить - так королеву,» говаривал князь Григорий, торжественно ведя меня под уздцы в манеж, где в специально обставленных яслях - вся пыл - ждала нас наша возлюбленная.» Такою мне видится первая фраза будущих воспоминаний. А далее воспоследует остальная книга. Порывисто, ярко, но без каких бы то ни было стрюцкостей, я изложу в ней, как все это было в действительности, как нам нравилось то, что мы делали, как все трое мы дорожили друг другом. Так дорожили, что спальники и конюшие, подсматривавшие за нами в замочные скважины - за что и не сносили голов - только диву давались. А после гибели князя Григория в Бессарабии октября не установленного точно числа семьсот девяносто первого· года мы стали с Катрин Алексевной совсем неразлучны и утешали друг друга, чем только могли - как умели. И разлучила нас лишь безвре­менная ее кончина. Спалив себя самое в очередном неуемном посыле на алтаре нашей необузданной страсти, царица оставила меня безутешным. К тому же сделалась судебная волокита: скакуна обвинили в смерти хозяйки. Когда бы он был не тайный любовник, а тайный советник или подобно князю - фельдмаршал, то просто вывели бы в отставку да лишили б наград. Но поелику он не служил и особых заслуг пред отечеством не имел, а за все бескорыстные хлопоты не снискал от Катрин Алексевны ни пенсиона, ни деревеньки, то лишить его, кроме как живота его, было нечего. Судьба моя была решена. (Палисандрия)